Сосед Николай
Нога подвернулась, когда Егоров карабкался вверх по крутому, обледеневшему склону. И, наверное, будь он налегке, сумел бы удержаться, но тяжелый рюкзак с картошкой потащил вниз. Егоров упал, и упал неудачно. Что-то хрустнуло в застрявшей между обледеневшими камнями ноге, от острой боли помутилось сознание и стало вдруг нестерпимо жарко посреди усилившегося к вечеру морозца.
Егоров потерял от боли сознание и очнулся уже от холода, пронизывающего насквозь. Попробовал шевельнуться, но снова острая боль оглушила его, и он замер. Станция была совсем близко. Подняться на береговой склон, пройти сквозь перелесок, заполненный застывающими синеватыми сумерками, а дальше уже станционные заборы. Оттуда доносились звуки — лязганье маневренного паровоза, усиленный репродуктором голос диспетчера: «Внимание! На второй путь подается состав с березовыми дровами!»
Все слова объявления Егоров различал совершенно отчетливо и так же отчетливо понимал, что ему-то не докричаться сквозь станционный шум. Он попробовал было, но крик: «Помогите-е...» — растянулся вдоль обледеневшего берега и бессильно застрял в синевато-холодных сумерках.
— Внимание! На второй путь подается со- став с березовыми дровами! — снова объявили по станционному динамику.
Егоров чуть не задохнулся от бессильной злости и на состав с березовыми дровами, и на соседа Николая, своего тезку, с которым сговаривались они сегодня вместе ехать на дачу за картошкой, и на самого себя, психанувшего, когда выяснилось, что сосед не сможет поехать с ним, и отправившегося — не пропадать же взятому отгулу! — на дачу пешком.
Злость и помогла вывернуться из рюкзачных лямок. И хотя снова ослепило вспышкой боли, но стало легче. Кусая губы, Егоров начал карабкаться вверх. Несколько раз он соскальзывал и тогда снова на мгновение терял сознание от острой боли, но, очнувшись, продолжал карабкаться и одолел, одолел-таки береговой склон, упираясь локтями, пополз по глубокому снегу к поваленным возле берега сущинам.
План — Егоров только сейчас осознал, что это действительно план спасения, — как-то сразу созрел в голове. Наломать сухих веток и попытаться развести под сушинами костер. Если они загорятся, огонь и дым могут заметить со станции. Ну, во всяком случае, тогда он не замерзнет. Сможет передохнуть...
До сушин Егоров полз бесконечно долго, прорывая в снегу глубокий след. Снег— сухой и холодный — лез за шиворот, набивался в уши, в рот, в глаза, но Егоров полз вперед, зная, что там — у сушин — спасение.
И дополз. Стащив с рук обледеневшие варежки, начал ломать сухие ветки, и хотя каждое движение отдавалось болью в поломанной ноге, сумел сложить костерок и полез в карман полушубка за спичками. И только тут, совершая это привычное, но сейчас тоже неимоверно трудное движение, понял, что весь героический марш-бросок к сушинам был бессмысленным. Спички-то, Егоров вспомнил совершенно точно- он засунул вместе с сигаретами в кармашек рюкзака...
Сразу стало нестерпимо холодно. Лежа на спине, Егоров обшарил все карманы, но спичек там не было. В карманах ничего было, кроме сухого, холодного снега да маленького металлического образка Чудотворца Николая, который когда-то давно засунула в нагрудный карман пиджака жена. Сжимая в непослушной, занемевшей от холода руке образок, Егоров обреченно подумал, что вернуться назад к рюкзаку не удастся. Слишком далеко отполз. Слишком много сил вложил в свой план спасения.
Он заплакал. Слезы не стекали по лицу, а замерзали льдинками, на глазах: Егоров замерзал. Он понимал это, и это было совсем не страшно. Просто было очень жалко себя... Как-то очень ясно сквозь замерзшие на глазах слезы, видел сейчас Егоров жену, дочку, близких своих, соседей. Соседа своего, тезку Николая, Егоров тоже видел, и уже не было на него никакой злости за то, что обманул с поездкой на дачу. Ни на кого не было злости. Жалко было только, что многого не успел сделать, не успел сказать жене и дочке самого важного, не успел в последний раз сходить в церковь и, не просто томясь и скучая, простоять всю службу, а помолиться, как следовало бы...
Боль в ноге утихла. Было уже и не холодно даже. И сумерки тоже как бы рассеялись. Дремота заволакивала сознание... И все рано умирать не хотелось. Очнувшись, Егоров вдруг понял, что замерзает, и мысль эта обожгла его. Он рванулся вперед, к огням станции, сияющим тускловатым заревом за перелеском, крича от боли, царапая пальцами снег, пополз. Ему казалось, что он продвинулся далеко, но когда оглянулся — сушины были рядом, он продвинулся вперед всего на пару метров.
.jpg)
Егоров не помнил, чтобы ему приходилось плакать с тех пор, как вышел из детского возраста, но сегодня он плакал во второй раз, и странно, снова слезы принесли облегчение. Снова стихло отчаяние, и снова, сжимая в руке образок, начал задремывать Егоров, и в этой дремоте снова видел соседа-тезку, который возится в гараже с машиной, время от времени поглядывая в сторону подъезда. Вот поднялся он по лестнице и позвонил в квартиру. Дверь открыла жена Егорова.
— Не вернулся еще Николай? — Нет, чего-то задерживается... Мы уже стол накрываем, а его нет.
Сосед нахмурился, вернулся в гараж и сел в машину.
Егоров видел в полудреме, как едет он на дачу, как — все так же жмурясь — идет по его, Егорова, следам. Вот — перешел через реку, остановился возле брошеного Егоровым рюкзака, легко вскинул плечо и двинулся дальше.
Кто-то сильно встряхнул Егорова за плечо, и он очнулся от дремоты.
— Вставай! — раздался вверху голос. Егоров попытался открыть глаза, но мешали замерзшие слезы — ничего не увидел.
— Николай? — хрипло спросил он. — Тезка, ты?
— Я... — ответил голос, или это только показалось Егорову, что ответил, потому что Егоров снова провалился в забытье.
Очнулся уже дома. — Ой, Господи! — облегченно вздохнула жена. — Хоть глаза открыл, слава Богу!
Егоров лежал на диване в своей квартире. На полу, возле наряженной елки, мокрой кучей валялась разрезанная одежда. Лужа грязноватой воды растекалась вокруг. Кроме жены и дочери Егоров увидел врача, хлопотавшего у стола со шприцем. В дверном проеме смутно виднелось лицо соседа Николая.
— Сейчас, сейчас мы укол вам сделаем,— проговорил врач. — Сразу полегче станет. И, пожалуй, в больницу можно будет везти. Ничего опасного, конечно, но ногу вы поломали серьезно.
— Слава Богу, что жив... — тихо повторила жена.
— Николаю, соседу спасибо скажи, — с трудом выговаривая непослушными губами слова, прошептал Егоров. — Если бы не вытащил, кранты бы были.
Егоров видел, как вытянулось лицо соседа, как тень пробежала по лицу жены.
— Бредит, — сказала она. — Опять бредит. И осторожно провела ладонью по руке
Егорова. — Нет! — он сжал ее пальцы. — Зачем ты . говоришь так? Я уже замерз совсем. А тут
Николай, сосед. Вытащил... — Ты извини, тезка, — затушив сигарету, сосед выдвинулся из дверей и встал у дивана. — Я, правда, тебя искать хотел идти. Толь- ко мы сообразить не могли, куда...
— Почему хотел? — Егорову было трудно говорить, но он говорил, с усилием разжимая губы, потому что почему-то очень важно было понять самое главное. — Ведь это ты меня с берега реки сюда притащил?
— Не... — медленно. покачал головой сосед. — Не я.
— Ты сам, сам, папа, пришел, — вмешалась дочка. — Только это не ты был, а сплошная груда льда. Я дверь открыла, а ты у порога свалился. И в кулаке образок вот этот зажат.
И она взяла со стола, и показала образок Николая Чудотворца, который Егоров вытащил из кармана пиджака на берегу реки.
Егоров закрыл глаза и снова увидел наполненный застывающими синеватыми сумерками перелесок, обледенелый берег реки, пар, струящийся над незамерзшей полыньей. Еще ему показалось, что он увидел лицо, склонившееся над ним там, у заметенных снегом сушин...
— Редкая у вас воля к жизни, — услышал он голос врача. — С таким переломом ходить — никогда не слышал такого.
— Я тоже такого не слышал, — хотел ответить Егоров, но не сумел.
Слова смешались, он снова провалился в целительное забытье.
Встреча с Чудотворцем Николаем
Рассказ Светланы
Летом с мужем поехали в отпуск на юг. И там с нами приключилась одна история. Мы взяли напрокат лодку и поплыли в море, рыбачить. Выплыли, куда нам показали, бросили якорь. Только рыбалка не задалась. У мужа пару раз клюнуло, а у меня и не клевало совсем. В общем, закинула я удочку, а сама на надувном матрасе в носу лодки устроилась. И заснула, конечно, а когда проснулась, смотрю — муж тоже спит, и сколь времени это безобразие продолжается, неизвестно, 'только я обгорела вся на солнце. Муж тоже обгорел сильно. Сидит на кормушке и по сторонам смотрит.
— Чего, — спрашиваю, — головой крутишь? Поплыли скорее к берегу, пока совсем не сгорели.
Сориентироваться пытались, только не очень удачно определились, полчаса гребли в этом направлении, а никаких признаков берега нет. Бросили весла, сидим, сами не знаем, что дальше делать. Главное, что день, а вокруг никого — одно море. Как будто потоп был, и мы с мужем вдвоем на Земле остались.
— Николай Чудотворец! — говорю. — Хоть ты вразуми нас, непутевых...
Бормочу это, пытаюсь перекреститься, а сама плачу. Но тут муж на меня закричал:
— Кончай реветь! Вон лодка плывет! Схватились мы за весла, гребем, сколько сил есть. Ну, слава Богу, не пустая лодка оказалась. Дед какой-то сидит в ней.
— Дедушка! — муж говорит. — Скажи, ради Бога, в какую сторону берег?.jpg)
Дед махнул рукой, чтобы мы за ним плыли, и вроде не греб совсем, а мы изо всех сил на весла налегали, чтобы не отстать от него, — и все равно не догнали. Пропал он... Но тут уже берег мы увидели. Слава Богу, добрались до места!
Вначале, конечно, только мазилками разными мазались, от ожогов лечились. А потом я о старике вспомнила: кто это, думаю, спаситель наш был? И когда вернулись домой, первым делом к батюшке побежала. Рассказала о. приключении, а потом спрашиваю: за кого молиться теперь, за кого свечку поставить?
— Так ему и поставь! — говорит священ- ник и к иконе меня подводит. Икона словно светом изнутри озарилась, и смотрит с нее на меня тот самый старичок, которого я в лодке видела.
— Так это Николай Чудотворец был?— спросил я.
— Батюшка говорит, Фгон, — сказала Светлана и перекрестилась. — Я теперь ни одного Акафиста ему в церкви стараюсь не пропускать...
За Акафистом
Рассказ священника
— Было это давно, — начал свой рассказ священник отец Николай. — Я тогда только документы подал в духовную семинарию. Лето было, жара... В тот четверг договори- лись мы с женой, что она подружку свою в гости пригласит. Вечером, в половине восьмого, они вместе должны были прийти. Ну и договорились, чтобы я к этому времени дома их ждал. А в тот день Акафист Святите- лю Николаю читали. Очень я эту службу люблю, и вот уже по пути домой решил все-таки в Спасо-Парголовскую церковь зайти. Там служба в пять часов начиналась, думал, что как раз вовремя и успею домой.
Акафист Святителю Николаю .— дивная, служба. Слова простые, а словно из тебя самого идут, прямо из сердца. Помните? «Буря недоумения смущает ми ум, како достойно есть пети чудеса твоя, блаженне Николае: никтоже бо может я исчести, аще бы и многи языки имел и глаголати восхотел...»
Да... Так вот, Акафист уже к концу под- ходит, коленопреклоненная молитва нача- лась, а я случайно на часы' свои взглянул. Господи! 25 минут восьмого уже. Как же я к половине восьмого домой успею? И еще по- думал: недовольна жена будет, что задержался. А молитва уже закончилась. Дождался я отпуска и сразу, как только вышел из храма, побежал к телефону. Спасо-Парголовскую церковь вы ведь знаете? Там внизу, под горкой, возле магазинчика телефонный автомат стоял. Набрал я номер, только хочу сказать, что задерживаюсь немного, а тут в трубке голос жены:
— Коля?! Ты?
— Я... — отвечаю. — А где ты?
— Да вот, — говорю. — Возле Спасо-Парголовской церкви. Сейчас домой иду.
— А как ты там оказался?!
И голос такой испуганный, что я сам встревожился.
— Что-то случилось? — спрашиваю.
— Не знаю, — отвечает жена. — Но это точно ты?!
Ну, тут уж я понял, что-то произошло. Но ' по телефону все равно толку не добьешься.
— Не волнуйся, — говорю. — Через 10 ми- нут буду.
Повесил трубку и заспешил домой. Поднимаюсь на третий этаж, вхожу в квартиру, а они все трое там — с ними еще племянник мой Николаша был — на кухне сидят. И все возбужденные какие-то, глаза испуганные, но глядят в сторону, а на меня как будто и взглянуть боятся.
- Успокойтесь, — говорю. — Рассказывайте все по порядку.
Оказывается, вот ведь что случилось. Когда они втроем уже подходили к дому, племянник мой задрал голову и говорит:
— Смотрите, а дядя Коля уже дома.
Они тоже посмотрели на наши окна, а жара была, в комнате окошко открыто, и видно, что стою я у окошка и что-то в книжном шкафу ищу. Взял книгу и отошел вглубь комнаты. Они, конечно, обрадовались, что я уже дома, поднимаются по лестнице, звонят в дверь, а им никто не открывает. Снова звонят и снова никакого шевеления в квартире. Жена тогда своим ключем открыла, сразу прошла в комнату, спросить, чего это я на звонок не реагирую, а меня нет нигде. Всю квартиру обыскали — нет никого. Ну, жене, конечно, худо стало — куда это я пропал, но тут телефон зазвонил. Это я, слава Богу, догадался позвонить от церкви.
— И вы все, трое меня видели? — спрашиваю я.
Они кивают. — А может, этажом ошиблись? Может, по ошибке на другие окна смотрели? Может, там сосед у окна стоял?
— Ты, Коля, стоял, — отвечает жена. — И квартира наша. На свои окна мы смотрели и тебя, как сейчас, так же ясно видели... Что это, Коля, такое было?
— Не знаю... — говорю. — А время вы случайно не заметили, когда в окно смотрели?
— 25 минут восьмого было... — отвечает жена. — Я думала, что мы опаздываем, — специально на часы посмотрела.
Вот такая история произошла... . Отец Николай вздохнул, завершая свой рассказ.
— И что же это такое было? — повторяя вопрос его жены, спросил я.
— Не знаю... — сказал отец Николай.— Потом я спрашивал про эту историю у разных батюшек. Они отвечали, что дивные истории иногда происходят, когда Акафист Святителю Николаю Чудотворцу читают. Но что эта история означает — не понимают. Прикровенно это... А я когда про время услышал, прошел в комнату, где меня видели у окна. К шкафу подошел книжному и машинально первую попавшуюся книгу в руки взял, раскрыл ее. И сразу свою фамилию в книге увидел: I'оловкин... Книга эта романом Алексея Толстого «Петр Первый» оказалась.
Отец Николай встал и, перекрестившись на образ Святителя Николая Чудотворца, произнес:
— О пресвятый и пречудный отче Николае, утешение всех скорбящих, нынешнее наше приими приношение и от геенны избавитися нам Господа умоли богоприятным твоим ходатайством...
— О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, — припомнил и я слова завершающей Акафист Святителю Николаю молитвы, — теплый наш заступниче, и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому...
Помоги, великий Чудотворец, всем намгрешным и унылым...
Никола Хлебный
Как войдешь в храм — справа, на стене, образ Николая Чудотворца. Лика почти не различить — буровато-коричневой темнотою запеклись краски, но глаза добрые и живые смотрят прямо на тебя. И меня сразу потянуло к этому образу. Что-то простое и надежное было в нем — и необходимое, как
в куске хлеба.
— Так это и есть Никола Хлебный, — пояснила мне монахиня.
— Никола Хлебный? — удивился я. — Первый раз про такую икону слышу.
— И мы не слышали, пока ее не принесли, — сказала матушка и выдвинула вделанный в киот ящичек для свечей. — Смотрите...
В ящичке лежали узкие, казенные полоски бумаги. Странное дело... Мои родители долгие, бесконечно долгие годы жили с хлебными карточками, но в чердачном хламе нашего поселкового дома попадались порою неиспользованные билеты в кино, талоны на мануфактуру, даже вышедшие из употребления мелкие денежные купюры, но карточки на хлеб — никогда.
Сами карточки я увидел сейчас впервые, но узнал их. Одна карточка была выписана
на имя Елизаветы Ефимовны Хмелевой, ей полагалось получать в ноябре 1941 г. по 400 граммов хлеба. Вторая — на имя Марии Петровны Павловой, получавшей в ноябре 1941 г. полную норму — 800 граммов. Ноябрьскими карточками и Елизавете Ефимовне и Марии Петровне довелось попользоваться всего несколько дней. 16 октября немецкие войска начали наступление в направлении Грузи-но-Будогощь и 8 ноября овладели Тихвином, пытаясь сом- кнуть второе кольцо блокады вокруг Ленинграда.
— Не знаю... — по- качала головою монахиня в ответ на мое предположение. Женщины, которые образ этот церкви пожертвовали, немножко другую историю рассказывали.
— Какую же?
— Так они ведь и напутать могли. Сами-то только от взрослых и слышали...
— А вы расскажите все-таки, что они говорили...
— Да все так и было, как вы говорите. И немцы наступали, и еды в оккупации никакой не стало — ведь эти карточки немцы не стали отоваривать. В общем, поплакала Елизавета Ефимовна и — это ей и принадлежал образ! — засунула свою хлебную карточку в свечной ящик. Помолилась Николаю Чудоторцу и спать легла. А утром смотрит — под иконой на столике кусок хлеба... А тут как
з соседка зашла, Мария Петровна.
— Это ты, Маша, хлеб принесла? — спросила у нее Елизавета Ефимовна. ~'
— Нет, — ответила та. — Сама третий день без хлеба сижу...
Рассказала ей Елизавета Ефимовна о чуде, и Мария Петровна упросила, чтобы она и ее хлебную карточку в свечной ящичек положила.
— Вот так и прожили женщины оккупацию, — завершая рассказ, проговорила монахиня. — Как уж получалось это — неведомо, а только выжили. Они рассказывали потом, что это Никола Хлебный и кормил их. Недолго, правда, и были-то в оккупации, месяц всего. Уже в декабре освободили наши войска Тихвин.
Монахиня перекрестилась, взяла полоски бумаги из моих рук и бережно вложила в свечной ящичек.
— Силою, данною ти свыше, слезу всяку отьял еси от лица лютестраждущих, Богоносне отче Николае, — тихонько запела она.— Алчущим бо явился еси кормитель...
— Радуйся, хлебе неснедаемый алчущих, — прошептал и я, осеняя себя крестным знамением, перед этими светящимися из темно-коричневой, хлебной теплоты глазами Святителя. — Радуйся, Николае, великий Чудотворче!
Я Николая Угодника сегодня видела
[- Старушку разбил паралич, и три года она лежала в груде дурно пахнущего тряпья в боковой комнатушке, где никогда, даже и в холодную погоду, не закрывали форточку. Но за несколько дней до смерти она вроде как выздоровела, села на постели, провела перед собою рукой, словно занавеску отодвигая, и сказала:
— А я Николая Угодника сегодня видела. Такое вот чудо случилось. Три года не го-ворила ни слова, лежала пластом, а тут сама села на кровати и ясно-ясно сказала об увиденном. Даже зятя, который в церковь никогда не ходил, и то проняло.
— Так это Угодник тебя и вылечил, что ли? — спросил он.
— Я Николая Угодника сегодня видела, — повторила старушка, перекрестилась, снова легла и больше ничего не говорила и не вставала...
Смерть ее заметили по выражению лица. Не то чтобы оно изменилось, но таким глубоким покоем покрылось, такое полное удовольствованное знание обозначилось на нем, что даже ее зять, который ни в какую загробную жизнь не верил, долго стоял над постелью умершей тещи и не мог оторвать от нее глаз. А раньше, бывало, и заходить- то в боковушку из-за дурного запаха избегал. Впрочем, сейчас — зять как-то отстраненно подумал об этом — никакого запаха не было.
— А что, — спросил он у стоящей рядом жены, — больше ничего не говорила?
— Не... — ответила жена. — Сказала только, что Николая Угодника видела. А чего еще говорить? ..